На сайте 100500 рефератов в 150 категориях	Искать реферат
Рефераты на 5 с плюсом С нашим сайтом написать реферат проще простого

Украинский романтизм. Николай Васильевич Гоголь

Категория: Философия

версия для печати

Страница: [1] [2]

... У Хлестакова, кроме реального человеческого лица, есть «повод». «Это фантасмагорическая лицо — говорит Гоголь, — которая как коварного персонифицированный обман, исчезла вместе с тройкой Бог знает куда». Герой «Шинели», Акакий Акакиевич, так же, как Хлестаков, но не при жизни, а после смерти своей, становится поводом — мертвецом, который у Калинкина моста пугает прохожихи взыскивает с них шинели. И герой «Записок сумасшедшего» становится лицом фантастическим, призрачным — «королем испанским Фердинант VIII». Во всех трьохвихидна точка одна и та же: это — мелкие петербургские чиновники, обезличенные клеточки огромного государственного тела, бесконечно малые дроби бесконечно великого целого. Именно с этой исходной точки — почти абсолютногопоглощения живой человеческой личности мертвым лишением индивидуальности целым — погружаются они в пустоту, в пространство и описывают три разных, но одинаково ужасные параболы: один во лжи, второй — в безумии, третий — в суеверной легенде. Во всех трех случаях личность миститься реальном отрицанию отказываясь от реального, мстит призрачным,фантастическим самоутверждением. Человек пытается быть не тем, что она есть, потому что не хочет, не может, не должна быть ничем. И в мертвом лице Акакия Акакиевича, и в сумасшедшем лице Поприщина и в лживом лице Хлестакова сквозь ложь, безумие и смерть мигает нечто истинное, бессмертное, надрозумове, что есть в в каждой человеческой личностии что взывает из нее к людям, к Богу: я — один, другого подобного мне никогда нигде не было и не будет, я сам для себя все, — «я, я, я!» — как вне себя кричит Хлестаков. < br>
... Эпикурейское свободомыслие, возрождения языческая мудрость, принцип «жизнью пользуйся, жив!» — сокращается в Хлестакова в изречение новой положительной мудрости: "Ведьна то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. «Как просто, как общедоступно! Это освобождение от всех нравственных уз не превратится со временем в ницшеанское, карамазовське: «нет добра и зла, все дозволено». И здесь и там — одно начало: крылья орла и крылья мошки борются с одними и теми же законами всемирного тяготения.

... Повод растет, мыльнаяпузырь надувается, выигрывая волшебной радугой. «Да и что действительно? Я такой! Я не посмотрю ни на кого ... Я говорю всем: Я сам себя знаю, сам ». «Я везде, везде». Вот нуменальне слово; вот уже лицо черта почти без маски: он вне пространства и времени почти, он вездесущ и вечен. "Во дворец что ни день езжу. Меня завтра же произведут сейчас фельдмарш ... «(Пидсковзуеться и чуть не падает на пол, но его уважительно поддерживают чиновники).

До чего дошел бы он, если бы не поскользнулся? Или не назвал бы себя, как каждый самозванец — самодержцем? А, возможно, в наши дни не удовлетворился бы и царственном, вообще никаким человеческим именем и уже прямо назвал себя «сверхчеловеком», "человекобогом«:сказал бы, что у Достоевского черт советует сказать Ивану Карамазову: «Где станет Бог — там уже место божие; где стану я там сейчас же будет первое место — где и все дозволено». Ведь это Хлестаков почти и говорит, по крайней мере, хочет сказать, а если не вмиг, то лишь потому, что слов таких еще нет: «Я сам себя знаю, сам ... я, я, я» ... От этого бессмысленного самоутвержденияличности лишь один шаг до самообоження, которое в больной голове Поприщина дает сумасшедший, но все еще относительно скромный вывод: «Я король испанский Фердинанд VIII», а в метафизической голове Ницше и нигилиста Кирилова, героя «Бесов», — уже окончательный, насколько более величественный, вывод: «Если нет Бога, то я — Бог!».

Недаром бедныечиновники уездного городка подавлены будто «сверхчеловеческой» величию Хлестакова. «Генерал» это же для них означает — почти «сверхчеловек». «Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой по чину?» — «Я думаю, чуть не генерал». — «А я так думаю, что генерал-то ему в подметки не годится! А когда генерал, то чиновник как бы сам генералиссимус! .. Вот,Петр Иванович, человек — а! — Заключает Бобчинский. — Вот она, что значит человек! „А уничтожен Артемий Филиппович Земляника только лепечет, треблячы и блиднуючы:“ Страшены просто. А почему и сам не знаешь. ». И действительно, по сцене проносится будто дыхание какого-то сверхъестественного ужаса.

Зрители смеются и не понимают страшного в смешном,не чувствуют, что они, возможно, обманутые еще более, чем глупые чиновники. Никто не видит, как растет за Хлестаковым исполинский повод, тот, кому собственные страсти наши вечно служат, которого они поддерживают, как ревизора, что поскользнулся, — чиновники, как великого Сатану — мелкие черти. Кажется, до сих пор никто не увидел, не узнал его, хотя онуже появляется «в своем собственном виде», без маски или в самый прозрачный из масок, и бесстыдно смеется людям в глаза и кричит: «Это я, я сам! Я — везде, везде! ».

Рассмотрение" Ревизора «.

...» Проходит страшная мгла жизни, — пишет Гоголь в одной из своих «заметок на клочках», — и еще глубокая скрытаяв том тайна. Или не ужасное это явление — жизнь без подпоры прочной? Не страшно большое воноявище? Так — слепое ...«. В этой страшной мгле заслипени люди блуждают и кажется друг другу привидениями. „Ничего не вижу, — стонет Городничий, ошеломленный туманом, — Вижу какой то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего“. Вспомните Египетские тьмы, — объясняетГоголь по другому поводу в статье „Ужас и ужасы России“, — это бред черта. Слепая ночь обняла их вдруг, среди бела дня; со всех сторон уставились в них ужасающие образы; дряхлые страшилища с печальными лицами стали непреодолимо в глазах их; без железных оков сковал их всех страх и лишил всего; все побуждения, все силы в них прогинулы, кромеодного страха „.

И вот“ ява последняя „не только в обычном, сценическом, а более глубоком, символическом значчени -“ последняя ява „, видения, которым заканчивается все, -“ Те же и жандарм „:“ Чиновник, приехавший согласно именному повелению из Петербурга, виклмкае вас сейчас же к себе ». Произнесенные слова эти, как громом, поражают всех. И дальше страшная"Немая сцена« — окаменения ужаса. Мы должны верить, по замыслу Гоголя, что этот петербургский чиновник, который появляется, как «бог из машины», как ангел в средневековых мистериях, является настоящим. Ревизор — воплощенный рок, совесть человеческая, правосудие божье. Мы, однако, не видим его, он остается для нас еще больше, чем Хлестаков лицом фантастическим, призрачным.Но если бы мы увидели его, кто знает, чиновник не оказалась бы странное подобие между двумя «чиновниками из Петербурга», большим и маленьким, чиновник не мелькнуло бы в грозном лице этого будто бы и справджнього Ревизора знакомое лицо человека светского, значительно более высокого полета, чем Иван Александрович, но насколько же ловкого «доконченого comme ilbaut, умного, даже, пусть и так, добропорядочного „и видночас такого, который абсолютно“ ничем не отличается от других », от всех? В его начальствующему окрика, когда примется он распекать с высоты якобы непогрешимого правосудия своих меньших братьев, бедных уездных чиновников, чиновник не пролуние знакомый, только что услышанный окрик: «Ну почему меня: ни-ни! И у меня смотри! .. О, я шутить не люблю, я вам задам острастки! »? Что, если в образ друга Ревизора повортаеться, совершив один из своих вечных кругов, первый, только что умчался прочь, Иван Александрович, как Хлестаков вищього полета, в новой и докинчено последний яви своей? «Согласно повелению из Петербурга» — вот что приголошуе «какгромом „всех, не только действующих лиц и зрителей, а, кажется, и самого Гоголя.

...“ В результате, — говорит опять сам Гоголь устами одного из действующих лиц в развязке „Ревизора“, — в результате остается то этакое ... я вам даже объяснить не могу, — то устрашающе — помрачнел, какой то страх беспорядка нашего. Именно это появление жандарма, что появляетсяв дверях, это окаменения, к которому привели для всех его слова, извещающие о приезде справзнього ревизора, который должен стереть их с лица земли, истребить непременно — все это как-то необыкновенно страшно ».

Чичиков.

В Хлестакови преобладает начало движения, «прогресса», в Чичикове — начало равновесия,устойчивости. Сила Хлестакова в лиричному порыве, опьянении; сила Чичикова — в разумном покое, трезвости. У Хлестакова «чрезвычайная облегчение», у Чичикова чрезвычайная весомость, рассудительность в мыслях. Хлестаков — созерцатель; Чичиков — деятель. Для Хлестакова все желаемое — действительное; для Чичикова все действительное — желаемое. Хлестаков — идеалист; Чичиков — реалист.Хлестаков — «либерал»; Чичиков — «консерватор». Хлестаков — «поэзия», Чичиков — «правда» современной российской действительности.

Но несмотря на всю эту явную противоположность, тайная суть их та же. Они — два полюса единой силы, они — братья-близнецы, дети русского среднего сословия и русского XIX века, наиболее срединного, буржуазногоиз всех веков, и суть обоих — «вечная середина», «ни то, ни се» — абсолютная пошлость. Хлестаков утверждает то чего нет, Чичиков — то есть, — оба одинаково вульгарно. Хлестаков задумывает, Чичиков выполняет. Фантастический Хлестаков оказывается виновником самых реальных русских событий, равно как реальный Чичиков виновником самой фантастической русскойлегенды о «мертвых душах». Это, повторяю, два современных русских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла — черта.

«Наиболее справедливо, — отмечает Гоголь, — называть Чичикова — хозяин, приобретатель. Достояние — вина всего ». «- Так вот как! Вот таким-то образом, Павел Иванович! Так вот вы приобрели, — говорит после свершения купчейна мертвые души.

— Вступил, — говорит Чичиков.

— Доброе дело! право же, хорошее дело!

— Да я вижу сам, что более доброго дела не мог бы осуществить. Как бы то ни было, цель человека все еще не определена, если она не стала, наконец, твердою стопой на прочный фундамент, а не на какую вольнодумную химеру юности ».

Ли не высказываетздесь устами Чичикова вся европейская культура XIX века свою внутреннюю сущность? Высший смысл жизни, последняя цель человека «не определена» на земле. Конец и начало мира недоступен для познания; только середина — мир явлений — доступна для познания, чутевого опыта, а следовательно и реальная. Единственным и окончательным мерилом для оценки всего есть прочность, основательность,"Позитивность« — средней человеческой чуттевости. Все философские и религиозные чаяния прошлых веков, все их порывы к безначального и бесконечного, надпочуттевого — является, по определению Канта, только «метафизическая» и «теологическая» бред «вольнодумные химеры юности». Но герой наш (герой нашего времени, как и само время) уже был средних лет и осмотрительно расхолаживаниехарактера. Он задумался «положительнее», следовательно «позитивнее». И вот главная позитивная мысль Чичикова и является мнением именно о том, как пренебрегли всем, что кажется ему «химерой», лицемерной призраком бесконечного, безусловного, стать твердой ступней на прочный фундамент условного, конечного, относительного, единого, якобы реального. «Но замечательно, — добавляет Гоголь, -что в словах его была все какая-то неуверенность, словно здесь — таки сказал себе: «Эх, ??брат, врешь ты, да еще и изрядно!». Так в глубине чичиковського «позитивизма» такая же всемирная «ложь», как в глубине хлестаковского идеализма. Желание Чичикова «стать твердою стопой на прочный фундамент» — это именно то, что теперь пошло в ход — а потому — вульгарно,как впрочем, и желание Хлестакова «взяться, наконец, к чему высокого». Обидва они только говорят и думают «как все»; а в действительности ни Чичикову нет никакого дела до «крепких» основ, ни Хлестакову — до горных высотам бытия. По консервативной рассудительностью у одного скрывается такая же «химера», пустота, ничто, как за либеральной «облегчением мыслей»- В другой. Это не два противоположные концы и начала, не сумасшедшие, но все же честные крайности, а две «бесчестные, так как слишком здравомыслящие» середины, две одинаковые плоскости и пошлости нашего века.

Если нет в человеческой жизни никакого определенного смысла, высшего, чем сама эта жизнь, то нет человека на земле и никакой определенной цели, кроме реальнойпобеды в реальной борьбе за существование. «Так есть хочется, как еще никогда не хотелось» — это бессознательный, стихийный вопль Хлестакова, «голос природы», превращается в сознательную общественно-культурную мысль у Чичикова, мнение о приобретениях, о собственности, о капитале. «Больше всего береги и накопчуй копейку: эта вещь надежнее всего на свете ... Копейка неподведет ... Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой ». Вот завет отца и всей духовной родины Чичикова XIX века. Вот «позитивного» из веков, с его промышленно-капиталистическим, буржуазным строем, который на везде пронзил всю культуру, вот якобы единственно «прочный фундамент», найден если не в абстрсктний созерцательности, то в жизненнойдействия и противопоставлено всем «химерам» прошлых веков. Здесь нет, конечно, правды божьей, зато есть «человеческая, слишком человечески» правда, возможно, отчасти даже оправдание.

Смысл жизни Чичикова.

Вместо блаженства — благополучие, вместо благородства — благопристойность, есть внешняя, условная добродетель,ибо для Чичикова, как для истинного позитивиста, нет ни в добре, ни в зле ничего безусловного. Так как единственной определенной целью и высшим благом человека на земле есть «спокойные достатки», а единственный путь к ним — набудкы, то вся нравственность и подчиняется этой цели и этому благу, ибо «если уже выбрано цель — нужно идти напролом». «Вперед, вперед! Excelsiom »- Этот бранной клич современного прогресса — клич не только Хлестакова, но и Чичикова.

Бессознательная сущность всякого позитивизма, как учение о смысле жизни, от Конфуция до Конта есть отрицание конца, утверждением бесконечного продолжения рода человеческого, бесконечного прогресса: нам хорошо, детям нашим будет лучше, внукам, правнукам еще лучше и так безконца. Не человечество в Боге, а Бог в человечестве. Само человечество есть Бог, и другого Бога нет. Нет личного бессмертия, а есть лишь базсмертя в человечестве. Каждый век «заботится», «приобретает» для последующих веков; бесконечный достояние, накопление мертвого капитала — сокровища «мертвых душ», который никогда не тратится, — вот неосознанная, но и безусловная сущностьпрогресса. Отсюда — «поклонение предкам»: в китайском — поклонение потомкам в европейском позитивизме, откуда брак, деторождение, «семья, как религия». «Жена, дети» — вот вечное виправдення всех ужасных нелепостей буржуазного строя, вечное возражение против религии, которая говорит: «Враги человеку — домашние его», — вот «прочный фундамент», о которыйякобы разбиваются все крылатые «химеры», все христианские пророчества о конце света ...

... Умереть, не родив, — все равно что не жить совсем, потому что любое личная жизнь является «пузырь на воде »; он лопнет — умрет человек — и ничего не останется, кроме" пары «. Личная жизнь имеет смысл только в семье, в роде, в народе, в государстве, в человечестве,как жизнь полипа, пчелы, муравьи лишь в полипняк, улье, муравейнике. С этой бессознательной метафизикой Чичикова согласился бы всякий «желтолицый позитивист», ученик Конфуция, и всякий «белолицый китаец» — ученик О. Конта: тут крайний Запад сходится с крайним Востоком. Антлантичний океан — с Тихим.

Мертвые души.

... «Мертвые души» — это было когда для всех привычным казенным словом в канцелярской речи крепостного права. Но нам теперь совсем не нужно быть чутким Манилова, а надо только действительно чувствовать «понимать предмет таким, какой он есть», т.е. надо понимать не условный, казенный, «позитивный», чичиковський, а безусловный, религиозный,человеческий, божий смысл этих двух слов — «душа» и «смерть», чтобы выражение «мертвые души» зазвучал «Дивно» и даже престрашный, как невероятное кощунство. Не только мертвые, но и живые человеческие души как бездушный товар на рынке, — разве это не странно и не страшно? Здесь речь онайбильжчои и реальной действительности чиновник не напоминает язык наиболее чуждой и фантастической сказки? Невероятно, что по каким канцелярскими «сказками», по какой «ревизией» мертвые души считаются живыми, а возможно, и наоборот, живые — мертвыми, так что в итоге не оказывается никакого вечного, позитивного «фундаменте» дли того, чтобы отличить живых от мертвых , бытие от небытия. Здесь ужасная сумлиш слов от ужасной сумлиши понятий для того, чтобы утварилась,такая цинична пошлость языка. И несмотря на этот внутренний цинизм, Чичиков и вся его культура сохраняет внешнюю «благопристойность, удивительную». Конечно, люди полны здравого смысла и даже ума государственного, приняли в казенный обиход это ходячее словечко «мертвые души»: а между тем бездна хлестаковского легкости открывается здесь в чичиковський"Обоснованности«!

«Пошлость всего вместе испугала читателей. Испугало их, что один за другим проходят у меня герой один вульгарниший за другой, нет ни одного утешительного явления, что негде даже и отдохнуть чиновник виддихатися бедному читателю и что по прочтении всей книги кажется, будто точно вышел из какого душного погреба насвет Божий ». После «Мертвых душ» складывается такое же впечатление, как после «Ревизора»; то ужасное — мрачное, «все еще как-то необъяснимо страшно».

Как Иван Карамазов борется с чертом в своем кошмаре, так Гоголь — в своей творчества, тоже своего рода «кошмаре». «Комары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то с неи и вышло». «Уже давноя только и озабочен тем чтобы вдоволь насмеялась человек над чертом »- вот главное, что было в душе его. Удалось это ему? Наконец, кто над кем посмеялся в творчестве Гоголя — человек над чертом или черт над человеком?

Во всяком случае, вызов был принят, и Гоголь чувствовал, что нельзя ему откажутся от поединка, поздно отступать.Но эта страшная борьба, которая началась в искусстве, в видсторененному от жизни созерцании, должна решаться в самой жизни, в реальной действия. Прежде чем преодолеть вечное зло во внешнем мире как художник, Гоголь должен был преодолеть его в себе самом как человек. Он это понял и действительно перенес ьоротьбу из своего творчества в свою жизнь; в борьбе этой побаччеон не только свое художественное призвание, но и «дело жизни», «душевное дело».

Страница: [1] [2]

версия для печати